Усыновление: первичная травма.
Нэнси Верриер.

«Младенец не существует как таковой», -- под этими словами Дональд Винникотт подразумевал, что существует он в психологическом, эмоциональном, духовном единстве с матерью, в котором интуитивно приходит знание и совершается взаимообмен энергией. Младенец и мать, хотя и разлученные физически, психологически все равно – единое целое. И нет нужды говорить, что в связи с этим ребенок, оставшись без матери после рождения, испытывает огромные переживания. Но кто и когда задумывался об этом?
Если бы в сочельник 1969 года, когда мы принесли домой нашу трехдневную удочеренную девочку, кто-то сказал бы мне, что выращивать приемного ребенка не совсем то же, что биологического, я бы, подобно другим новоиспеченным усыновителям, посмеялась над ним и ответила: «Конечно, никакой разницы быть не может! Что может понимать такой крошечный ребенок? Мы будем любить ее и дадим ей чудесный дом». Я свято верила, что любовь превозможет все. Но одного я не учла: нам было гораздо проще дарить дочери любовь, чем ей – ее принимать.
Чтобы естественным образом принимать любовь, в душе должно быть доверие, и несмотря на то, что мы любили и старались сообщить ей чувство безопасности, она жестоко страдала от тревожности, внушенной ей страхом, что ее снова могут бросить. В ее случае тревожность проявляла себя в типичном вызывающем поведении. Она старалась спровоцировать нас на то отвержение, которого так боялась, то есть она спешила отвергнуть сама до того, как бросят ее. Казалось, что позволить себе любить и быть любимой было для нее чересчур опасно. И она не доверялась, чтобы ее не предали вновь.
За десять лет своего изысканий я поняла, что образ поведения, избранный моей дочерью, был одним из двух диаметрально противоположных типов реакции ребенка на оставление его матерью. Другой обычно сводится к соглашательству, пассивности и отчуждению. И хотя жизнь бок о бок с ребенком, который ведет себя вызывающе, видимо, сложнее, чем с ребенком соглашающимся, «удобным», я все же рада, что она действовала именно так, привлекая наше внимание к своей боли. И мы смогли, наконец, спустя годы попыток справиться с этим своими силами, оказать ей необходимую помощь. Это положило начало пути, изменившего всю нашу жизнь.
А ведь в начале ее терапии я и не подозревала, что усыновление имеет какое-то отношение к тому, что происходило с моей дочерью. Несмотря на то, что я считалась хорошим учителем, всегда прекрасно находила общий язык с учениками, имела биологическую дочь, у которой подобный проблем не было, я во всем винила себя. Что я делала не так? Почему моя дочь вела себя со мной так враждебно и агрессивно дома, а на людях – привязчиво и нежно? Почему она такая упрямая и истеричная? Почему она так отчаянно добивалась контроля над каждой ситуацией? Почему не могла принять ту любовь, которую я давала ей? И все ее демонстративное поведение предназначалось мне, ее матери. Джеймс Мелфелд, психолог центра “Bay Area” объяснил это так: “Все эти фокусы – это ребенок в попытке соединиться с матерью”. И в то же время все наши попытки сближения встречались неистово-разрушительными вспышками – так она проверяла и перепроверяла на прочность нашу любовь и привязанность.
Пол Бриних объяснил, что когда ребенок отвергнут биологическими родителями, нет ничего удивительного в том, что он стремится проверить, насколько надежны его приемные родители. Но проблема в том, что от такого поведения его тревожность не убывает. Напротив, он возвышает свои требования, и они начинают управлять его поведением, которое становится все более и более деструктивным и все менее и менее приемлемым, пока наконец не приводит к развязке, которой он так боялся.
Поскольку мы смогли оказать нашей дочери квалифицированную помощь (чего было непросто добиться, учитывая недооценку важности факта усыновления профессиональным психотерапевтическим сообществом), нашей семье удалось избежать разрастания проблемы до масштабов трагедии, как происходит во многих других приемных семьях, где вызывающее поведение ребенка заканчивается тем, что он уходит из дома, либо его оттуда выставляют. Мы же наблюдали, как наша дочь из антисоциального, вызывающего, отчужденного ребенка, выросла в общительную, чувствительную, любящую молодую женщину.
Этот путь не дался нам легко. Когда, после трех лет терапии, ее подсознательные ощущения разлученности с матерью стали постепенно осознаваться, она воспротивилась этому с такой силой, как будто вся ее жизнь зависела от этого. Ведь позволить себе осознать эти чувства означало еще и понять, что она воспринимала свою ранимость и «ущербность» как причину того, что мать отказалась от нее. Если бы она смогла примириться с этими чувствами, то сохранила бы свою целостность, избежав распада. Рана ее была глубока, сопротивление велико, а нужда в понимании – огромна.
Когда я нашла ключи к происходившему в душе моей дочери, я заинтересовалась проблемами и других приемных семей, в которых чувствовалось отчуждение между родителями и детьми. Последующие беседы с психотерапевтом моей дочери, доктором Лорен Педерсен, положили начало моего исследования усыновления.
Изложенные мной идеи пришли ко мне вначале как итуитивное прозрение того, что происходило с моей дочерью. Для того, кто попал в семью сразу после рождения, минуя временных опекунов, для того, кто был так желанен и любим нами, она, казалось, накопила чересчур много боли. Чтобы отыскать источник этой боли, я обратилась к литературе, но те теории, с которыми я ознакомилась, не дали мне никаких ответов. Объяснения выглядели чересчур поверхностными и упрощенными. Слишком многое игнорировалось, может, потому что не было ни практических советов, ни доказанности тех или иных положений, а может потому, что трудно было доказать или хотя бы проиллюстрировать научными данными реальное положение вещей.
В любом случае, хотя некоторые идеи и имели смысл, они все-таки не совсем отражали то, что я наблюдала и о чем догадывалась в случае моей дочери. Может, она – исключение? Я так не думала. В ее боли было нечто изначальное, нечто, не поддающееся простым, лежащим на поверхности легко приемлемым объяснениям. Это было что-то «невыразимое», о чем нельзя было прочесть в литературе по усыновлению, а можно было только догадываться. Никто не писал об этом. В исследовании природы этого «невыразимого» мне пришлось выйти за рамки темы усыновления и обратиться в сферу пре- и перинатальной психологии: к природе привязанности и травмы расставания, отказа и потери.
Уже давно известно, что специальные учреждения и временная опека не подходят для устройства брошенных детей. Отсутствие постоянного опекуна лишает ребенка необходимых условий для нормального психологического развития: непрерывности отношений, удовлетворения эмоционального голода и стимуляции. Чем больше опекунов, тем меньше возможность привязаться, и тем очевиднее эмоциональная «замороженность» как ответная реакция. Часто дети перестают расти, развиваться, а в крайних случаях и умирают. Видимо, постоянный опекун обязательно нужен ребенку и чем скорей, тем лучше.
Следовательно, усыновление кажется наилучшим решением трех проблем: для биологической матери, которая не может, не хочет или не чувствует себя в силах позаботиться о ребенке, для брошенного ребенка и для бездетной пары, желающей его воспитать. По идее усыновление даст счастливое разрешение для ситуации каждого. Но зачастую реальность оказывается далека от этого идеала. Несмотря на продолжительность отношений с усыновителями, многие приемные дети ощущают себя нежеланными, они не в состоянии довериться надежности новых отношений и часто демонстрируют чувство тревоги и поведенческие проблемы.
Поражает следующая статистика: тогда как усыновленных детей всего 2-3 процента от количества общего населения, то среди детей, учащихся в специальных школах, малолетних правонарушителей и пациентов психиатрических лечебных учреждений их от 30 до 40%. Усыновленные дети более склонны к правонарушениям, к неразборчивости в половой жизни, к побегам из дома, чем их неусыновленные сверстники. Они также испытывают бОльшие трудности в школе: как учебные, так и социальные. Что же это такое, что приводит усыновленных детей в группу большего психологического риска?
В поисках причин, некоторые психологи прямо указывают на приемных родителей, в которых усматривают чувства сексуального подавления, отвергнутости ребенком, подсознательного отвращения к родительству, неверия, что ребенок действительно принадлежит им, неспособности примириться с фактом бесплодия; стремление чрезмерно опекать ребенка и, как следствие, осложнять процесс его индивидуализации. Но ведь все эти факторы, за исключением бесплодия, могут влиять и на отношения с биологическими детьми.
И хотя подобные явления встречаются в семьях усыновителей, я скорее соглашусь с мнением Сороски, Бэрэн и Пэннора, что особенная ранимость приемных детей не может целиком объясняться недостатками их воспитания. А Донован и Макинтайр в своем исследовании указывают на «поразительную закономерность поведенческих проблем среди усыновленных детей, несмотря на условия, в которых они воспитывались». Но в чем же тогда причина такой особой ранимости?
Т. Берри Брэзелтон призывает не пренебрегать важностью внутриутробного периода жизни человека, не относиться к нему так, будто он «уже зрелым вышел на свет из головы Зевса», потому что тем самым мы пренебрегаем значительной частью его истории, тесно связанной с его биологической матерью. Почему многие усыновленные дети стремятся найти свою мать, которую даже и не помнят? Просто ли это медицинская история или же генетической любопытство, а если так, то почему ребенок стремится именно к матери? Как сказала мне одна женщина: «Отец – это просто мужчина, который любил ее, а вот связана я была только с ней».
Я уверена, что именно эта связь, установившаяся за девять месяцев пребывания в утробе, -- очень прочна, и я предполагаю, что ее разрыв приводит к первичной – (или нарциссической) травме – которая проявляет себя в чувстве утраты (депресии), недоверии к миру (тревожности), эмоциональным и/или поведенческим проблемам, трудностях в отношениях с другими близкими людьми. Также я полагаю, осознанно или бессознательно, но ребенок уверен, что мать именно бросила его, и это разрушительно воздействует на его чувство самости, на его самооценку и ощущение своей ценности.
Литература по детскому развитию не делает раличий между кровными и усыновленными детьми. Хотя разница очевидна: усыновленные дети, едва вступив в жизнь, уже пережили боль и ужас разлучения с первой матерью. Они настроены враждебно по отношению к окружающему миру, а связь с новой мамой вспринимают как преходящую.Подсознательно они могут ощущать себя ущербными, не достойными любви и заботы биологических родителей.
Тогда как приемные родители воспринимают ребенка как «избранного», а себя – как «настоящих» родителей, ребенок не в состоянии полностью отрешиться от опыта привязанности к первой матери, с которой он оказался разлучен. То, какими словами мы описываем произошедшее и какие причины этому мы называем, никак не влияет на чувства, переживаемые ребенком. Слова усыновленного: «То что меня желали приемные родители, не может сравниться с тем, что меня отвергла биологическая мать». То что мы описываем как отказ, ребенок воспринимает как предательство.
Некоторые психиатры уверены, что если ребенок усыновлен сразу после рождения, это гарантированно предотвратит травматизацию от разделения с матерью. Саймон и Сентурия пишут: «Мечты о воссоединении с биологической матерью, видимо, яаляются ответом на депрессию, порожденную фантазиями о расставании». Нужно заметить, что хотя мы считаем фантазией мысли об отказе приемных родителей, прецедент отвержения уже имеется и может ощущаться только подсознательно. То, что чувствует ребенок, не фантазия, а след предыдущего опыта, который может повториться вновь. Стоун сформулировал этот вопрос – высказанный или нет, он звучит так: «Почему моя родная мать не осталась со мной?» и почти всегда сопровождается неосознанной тревогой: «Она могла так поступить, а ты?..». Можно ли удивляться тому, что усыновленные дети идут по жизни в постоянном ожидании, когда же снова грянет гром? И до какой степени этот страх отвержения влияет на их развитие?
Джон Боулби полагает, что угроза отвержения – самый жестокий страх, от которого может страдать ребенок и констатирует, что дети, пережившие не одно расставание или угрозу потери становятся агрессивными и неуправляемыми. Харриет Мактигер заметила, что страх разлуки – один из наиболее распространенных в детстве и доминирует в тематике детской мифологии. Возможно ли, что опыт пережитой разлуки висит угрозой нового расставания, как дамоклов меч над головами усыновленных детей, но может совершенно не осознаваться ими?
Я полагаю, что так и есть, что именно эта угроза поддерживает чувство повышенной тревожности, которое так часто наблюдают у приемных детей. Тревожность и страх – не одно и то же. Голдстайн описывает так: страх обостряет чувства и толкает на поступок, а тревожность парализует их и вынуждает к бездействию. Психологи называют это «замороженность». Приемные дети, оказавшись во власти этой тревожности, не знают, что делать со своей жизнью дальше. Пережившие разлуку, дети рано усваивают осторожность, подозрительность – чрезмерную бдительность. Это дает им силы пытаться избежать нового отвержения, но не способствует формированию их истинного Я. Напротив, Я искажается, о чем я еще расскажу позже.
В поисках способа определять и решать специфические проблемы усыновления сложились две популярных точки зрения. Одна из них утверждает, что проблемы усыновленных детей – результат внешних ….Изменение законодательства и процедуры усыновления, доступность статистики видятся как способы избежать позорности и оскорбительности «тайны усыновления». В помощь адаптации детей рекомендован максимально открытый диалог приемных детей и родителей по всем вопросам, касающимся усыновления.
Независимые, открытые усыновления дают надежду на будущее, избавляясь от стигмы «тайны», от пробелов родовой истории, позволяя ребенку и его биоматери поддерживать некий контакт. Как известно многим, можно поддерживать подобные отношения в форме обмена письмами, фотографиями, очных встреч с биологическими родственниками. И хотя такое усыновление считается более удачным, чем принятая раньше «тайна», я, работая с такими семьями, знаю, что и в них немало проблем.
По крайней мере, две проблемы лежат на поверхности: 1. Когда в семье больше одного приемного ребенка, один может контактировать с биологическими родственниками больше, чем другой. 2. Если в биологической семье растут другие дети, которых не отдавали на усыновление, это неизбежно вызовет у ребенка чувство, что он был «недостаточно хорош, чтобы остаться с ними». Часть вторая