Усыновление: первичная травма.

Часть вторая. Поступило и такое относительно новое предложение: отменить усыновление как таковое, полностью заменив его на опеку. Это позволит ребенку сохранить свое имя и семейное наследие, но и дать ему постоянный дом. И хотя я готова аплодировать такой честности, которую предполагает эта идея, но, боюсь, это больше похоже на временные отношения, и ребенок вообще не сможет почувствовать, что он – в семье. И в любом случае без ответа остается вопрос: «Почему я живу с ними, а не с тобой?». Есть и другая тенденция изучать и решать проблемы усыновления . Согласно этой теории здесь все зависит от того, как мы говорим об усыновлении: о существовании двух мам, о причинах расставания с первой, о тех чувствах, которые это вызвало у ребенка. Создается ощущение, что усыновление – это только теория и если мы не будем о нем говорить, то его как будто и не будет. Единственная причина, которая побуждает нас говорить об этом – это то, что ребенок может узнать об этом сам. Следовательно, лучше, если мы будем честны. И вопрос говорить или нет заменяется вопросом когда говорить. Хотя, как я понимаю, первый из них вновь кое-где поднимает свою уродливую голову. Идут нескончаемые споры о том, когда же рассказать ребенку об усыновлении. Как только он будет в состоянии понимать человеческую речь? Еще раньше? В младенчестве? Или позже? ………… «Говорите об этом, чем раньше, тем лучше, чтобы он не думал, что это постыдная тайна, которую скрывают от него, а воспринимал этот факт позитивно», -- советуют некоторые специалисты. «Усыновление – очень сложное явление, смысл которого ребенок не поймет, так что с этими разговорами лучше подождать, пока ребенок не сможет понимать их суть», -- возражают другие. И спорят, и спорят! Проблема в том, что в азарте этих споров, участники забывают кое о чем важном: об уже пережитой ребенком боли. Его уже бросила одного биомать, его передали в руки совсем чужим людям. То что в тот момент было только несколько минут или часов от роду, не имеет никакого значения. 40 недель он составлял с матерью единое целое, именно к ней он привязан биологически, генетически, исторически, но что еще важнее, еще и психологически, эмоционально, духовно. А некоторые свято верят, что именно «разговоры» о случившемся причиняют ему такую боль. Маршалл Скечер ссылается на статистику, согласно которой 86,9% усыновленных детей с готовностью реагируют на сообщение о факте усыновления. Что же это, как не подспудное знание произошедшего? Сороски, Бэрэн и Пэннор пришли к понимаю этого в своем исследовании, так же, как и я – в своем. Те приемные дети, которые узнали о своем происхождении уже в подростковом возрасте или будучи взрослыми, не очень-то и удивились. Одна дама заметила, что всю жизнь она интуитивно ощущала, что она – приемная. Другой мужчина отметил, что всегда чувствовал, что не совсем «вписывается» в свою семью, что что-то идет не так. И все те реакции, которые приписывают шоку от известия о приемности, на самом деле следует скорее объяснять шоком от предательства и неправды, окружавшей человека все эти годы. Подобное предательство отнюдь не способствует установлению доверительных отношений между родителями и детьми, напротив, сообщает отношениям атмосферу нереальности, обмана. Как объясняет Фрэнсис Уикс в своей книге «Внутренний мир детства», чрезвычайно опасно создавать в жизни ребенка такую атмосферу недоверия и лжи. Дети, в основном, -- это создания с развитой итуицией и чувствованием. Познавая предметы окружающего мира чувственно, они угадывают свои и чужие внутренние процессы интуитивно. Донован и Макинтайр, авторы новой прекрасной книги «Исцеление травмированного ребенка», предупреждают об опасности родительских секретов от детей. Они пишут: «…обычно мы легко демонстрируем родителям, что поведенческие проблемы ребенка отражают его подсознательное знание – зачастую весьма точное и детальное – того, что хотят от него скрыть. И далее родители имеют возможность убедиться, какую огромную роль это подсознательное знание сыграло в развитии этой острой ситуации». Но далее, в главе о детских утратах они пишут : «Стандартное отношение к усыновлению в нашей стране диктует как правило: сообщать ребенку о его приемности как можно раньше». Подвергая насмешке эту сложившуюся установку, они делают следующее нелепое утверждение, цитирую: «Если это такая потребность в знаниии, то значит и родители кровных детей обязаны информировать их о том, что они «биологические». Младенцам нет никакой нужды «знать», что они приемные». Я нахожу крайне странным такое противоречие, оно демонстрирует, насколько глубоко укоренилось отрицание того страдания, которое вытерпели приемные дети. Оберегание этой тайны лишает их фактов, на которые можно излить подсознательные чувства утраты. Зачастую они считают себя ненормальными, больными, чокнутыми за то, что испытывают эти чувства, их поведение ставит в тупик их самих. Кстати, Боулби напоминает нам, что поведение обычно отражает реакцию ребенка на утрату, это – «узаконенное проявление горького опыта». Усыновление для детей – не концепт, с которым нужно ознакомиться, не теория, которую нужно усвоить, не идея, которую нужно развить. Это их настоящий жизненный опыт, по поводу которого они испытывали и испытывают некие противоречивые чувства, и это совершенно естественно и законно. Их чувства – это их реакция на самый разрушительный опыт за всю их жизнь: утрату матери. Тот факт, что он не мог быть высказан нисколько его не облегчает, а только затрудняет исцеление. Ведь об этом почти невозможно поговорить, а некоторые даже думать об этом не могут. Многие приемные дети вообще не ощущают, что они были рождены, а спустились на землю из космоса или их вынули из ящика письменного стола. Позволить себе думать о своем рождении или хотя бы ощущать его как факт биографии – значит и необходимость думать о том, что случилось вслед за этим, а уж этого-то они никак не хотят. Что касается усыновленных детей, то вполне понятно, что они не хотят думать о болезненном опыте разлуки с матерью, но что же психологи, к которым они обращаются за помощью? Что же мы? Что же происходит, когда они обращаются за советом и слышат, что факт их приемности не имеет никакого отношения к их проблемам? Нам запрещено даже думать, что воспитание в приемной и биологической семье может отличаться и в силу этого запрета многие даже не упоминают о том, что они были усыновлены. А если даже и упоминают, то многие специалисты после беглого обзора значимости усыновления в раннем возрасте, в дальнейшем просто игнорируют его как неотъеммлемую часть тех трудностей, которые демонстрирует усыновленный. Терапия обычно строится на отслеживании семейной динамики без каких-либо размышлений о том, как пережитая в раннем возрасте травма могла повлиять на приемного ребенка, на его отношения с новыми родителями и на последующие отношения со значимыми людьми. Джоан Смолл, психолог, автор книг, воспитанная в приемной семье назвала таких терапевтов «профессиональными приспособленцами» и отметила, что они, игнорируя ранний опыт ребенка, зачастую демонстрируют со-зависимое поведение, когда они «невольно вовлекаются в ту же манеру неадекватного поведения: замалчивание, чрезмерная опека, сглаживание острых углов и отрицание, -- что и члены приемной семьи, которая пытается отрицать свою инаковость». Психологи часто упоминают первые три года жизни ребенка как наиболее важный период в его эмоциональном развитии. Нынешнее понимание пренатальной психологии убедило многих в том, что удачно протекающая внутриутробная жизнь – залог благополучия ребенка. Но как только дело касается усыновления, тут же в знаниях проступают белые пятна. Сложилось определенного рода отрицание, что в момент рождения, в последующие несколько дней, недель, месяцев жизни ребенок, разлученный с матерью и отданный в руки незнакомцев, может глубоко страдать от этого. В чем же причина того, что мы так долго не приемлем очевидного? Многие ли из нас помнят первые три года жизни? Означает ли отсутствие памяти, что эти три года никак не повлияли на нас, нашу личность, наше воприятие, наше отношение? Как много людей, ставших в детстве жертвами сексуальных домогательств, помнит сами домогательства? Поверим ли мы, что человек, успешно спрятавший эти воспоминания от осознания, застрахован от того, что они будут иметь влияние на его последующие отношения с людьми? В случае жестокого обращения, домогательств мы безусловно признаем, что эти факты имеют продолжительное влияние на его жизнь, победить которое могут только годы терапии. А что же для ребенка, как не наибольшая жестокость, есть его разлука с матерью? Вот история из книги Джудит Виорст «Необходимые утраты». Маленький мальчик лежит на больничной койке. Он охвачен страхом и болью. Ожоги покрывают 40 % маленького тела. Невозможно такое представить, но кто-то облил его спиртом и поджог. Он плачет и хочет к маме. Его подожгла мама. Как кажется, это совершенно неважно, что за маму утратил ребенок или насколько опасно ему жить с ней, неважно, бьет мама или обнимает. Разлука с ней хуже, чем ее объятия, когда вокруг рвутся бомбы. Разлука с ней бывает даже хуже, чем жизнь с ней, когда она сама – бомба. Я нисколько не убеждаю оставлять детей с теми матерями, которые их поджигают, я только хочу, чтобы мы поняли, что мы делаем, когда забираем их от нее. Любопытно, но в литературе нет разницы между словами «мать» и «главный опекун». Зачастую автор даже оговаривается, что под словом «мать» он подразумевает любую фигуру, выполняющую материнские функции. Другими словами, подразумевается, что мать может быть заменена любым другим «главным опекуном» без каких-либо психологических последствий для нее и для ребенка. Но для таких детей и их матерей разлука и усыновление – не концепты, это реальные переживания, от которых им так и не удается полностью оправиться. Конечно, ребенок привяжется и к другому опекуну, но вместо безопасного и безмятежного ощущения единения, отношения с приемными родителями можно, по выражению Боулби, определить как «тревожную привязанность». Он отмечает, что «оказавшись вместе с человеком, выполняющим функции матери, надежным, опекающем его с большой любовью, со временем он привяжется к ней почти как к родной матери». Это «почти» чувствуют некоторые приемные матери, принявшие младенца как своего, но которых он в ответ так и не смог до конца принять. Есть причины считать, что во время беременности мать развивает чрезвычайную степень чувствования своего ребенка. Дональд Винникотт называет этот феномен «начальная поглощенность материнством». Он полагал, что к концу беременности «мать постепенно достигает степени повышенной чувствительности, которая создает условия для на ответных проявлений малыша, для его дальнейшего развития, для движений». Он подчеркивает, что только мать может знать, что чувствует и в чем нуждается ее малыш, поскольку только она находится в контакте с ним. Гормональная, физиологическая, эмоциональная подготовка матери обеспечивает ребенку чувство безопасности, которое он может получить только от нее. Естественным образом чувство безопасности плода в утробе переходит в чувство безопасности младенца на руках у матери, а у годовалого малыша – просто в ее близости. Это чувство безопасности развивает в нем ощущение своей целостности, «правильности». Джин Лидлофф, автор книги «Концепция континуума», считает, что потребность вновь ощутить связь, «запечатлеть» друг друга сразу после родов, обусловленная гормонами, обязательно должна быть удовлетворена. «Если «запечатлевания» не произошло, если ребенка забрали, когда мать хочет приласкать его, приложить к груди, обнять, прижать к сердцу…что же происходит? Неудовлетворенная потребность в контакте с мамлышом рождает чувство горя». Видимо, горе чувствует не только мать, но и ребенок. Так происходит, когда нарушен естественный ритм, прервана последовательность событий, как в случае отказа от ребенка, когда он остается с чувством неудовлетворенности, утраты. И приемная мать оказывается в заведомо невыигрышном положении, пытаясь справиться с ужасным поведением ребенка, потому что она не понимает всей глубины пережитого им горя и того, что ее возможности как матери, ограничены. Ей никогда не говорили, что ее ребенок может страдать от травмы, от глубокого чувства утраты и сейчас он находится на какой-то стадии переживания своего горя. Его беопасность была под угрозой, доверие – подорвано, ему сложно или даже невозможно снова привязаться к кому-либо. Возможно, сейчас самое время оговориться, что я различаю понятия связи и привязанности, которые в литературе зачастую взаимозаменяемы. Я думаю, очевидно, что все дети привязываются к своим приемным матерям, ведь от этого зависит их жизнь. Но вот взаимная связь устанавливается не так легко. Она подразумевает глубокое взаимодействие на всех уровнях человеческих проявлений. На ранних этапах развития малыша эта связь подпитывает в нем ощущение благополучия, целостности, которые необходимы для его здоровья и развития. Зародившаяся связь в утробе с биологической матерью, является частью континуума, который будучи нарушенным, оказывает на ребенка огромное влияние. Я думаю, что утрату матери ребенок переживает и как частичную утрату самого себя. В начале семидесятых Маргарет Малер в США и Эрих Ньюманн в Израиле выдвинули удивительно похожие теории, касающиеся психологического развития человека. Вкратце, их идеи сводились к тому, что физическое и психологическое рождение человека происходят не одновременно. Человек рождается на свет незрелым, по сравнению с остальными млекопитающими, и поэтому в течение нескольких месяцев после этого остается в состоянии психологического слияния с матерью. Несмотря на то, что физически ребенок уже родился, его Я еще не отделилось от материнского, психологически оно все еще заключено внутри него. Малер называет этот период стадией симбиоза, она уверена, что эта способность ребенка к двойному единению с матерью является «первичной почвой для формирования всех последующих отношений в его жизни». Ньюманн также имел в виду, что двойное единение матери и малыша играет решающую роль в становлении других отношений с людьми: «Мать, находясь в первичных взаимоотношениях с ребенком, не только играет роль его Я, в общем-то, она и есть его Я…Первичные отношения лежат в основе всех последующих зависимостей, привязанностей и отношений». Флоренс Клотье отмечает, что помимо удовлетворений обычных потребностей, усыновленный ребенок еще нуждается в компенсации травмы, оставшейся после утраты биологической матери. Он оказался лишен этих базовых отношений с матерью, которая после физического отделения друг от друга, оберегает и дает пищу в этом новом чужом мире вне матки. Так он узнает, что мир враждебен, мама может исчезнуть, а любовь – пройти. И если мать не может полностью окружить ребенка заботой, он начнет сам осуществлять эти функции. Это явление называют преждевременным развитием эго. После насильственного, травмирующего разделения с матерью ребенку приходится обходиться самому, существовать отдельно. Часть третья